В
поисках творческого
метода
Пурыгин с
головой уходит в
работу. Пишет бездну этюдов. Делает большие
пейзажи, станковые композиции; пытается
выставлять их не только в тогдашнем
Куйбышеве, но и на республиканских смотрах,
- именно в то время начинали свою историю
периодические экспозиции “Советская
Россия” в московском Манеже.
Уже тогда у
Пурыгина наметился
особый аспект видения в сравнении с
советской пейзажной картиной второй
половины 50-х годов. Его довольно мало
увлекает декоративность панорамы сама по
себе, романтический пафос или лирическое “настроенчество”
в переживании природы. Не делает он при этом
и каких-то социальных ударений, подобно
Пластову. Не склонен к акцентам
ностальгически-национальным, которые
привлекали тогда иных из его сверстников,
например, в облике русского Севера. Пейзаж
Пурыгина - скорее пантеистического строя.
Автор пытается разгадать, скажем так, саму
таинственную энергию произрастания
природы. Не оттого ли главным “героем”
становится у него могучее дерево? Красота
его будет любовно воссоздаваться мастером
снова и снова в продолжение десятилетий.
Сегодня пишется об “экологизме” такого
видения. У Пурыгина оно складывается почти
сорок лет назад. В нем рос художник, до
болезненности чуткий к коллизиям природы, и
имеющим органическое происхождение, и
привнесенным цивилизацией. О том говорят
все, в деталях наблюдавшие становление
пурыгинского творчества. Так, вспоминают
одну из его первых картин “Илья Муромец и
Соловей-разбойник”. Супостат былинного
богатыря был здесь трактован в непривычно
сочувственном тоне, как бы перекликаясь с
врубелевским изображением Пана. На этой
основе развернутся стержневые идеи
живописи Пурыгина 70-80-х годов. Но, конечно, в
свое время они получат совершенно иной
пластический облик.
Пожалуй,
самыми преданными “болельщиками” и
помощниками на всю жизнь для него станут
искусствоведы В. И. Володин и А. Я. Басс.
Благодаря их усилиям Самарский
художественный музей сегодня обладает
достойной коллекцией мастера. Любопытно
выстраивались его отношения с новаторскими
тенденциями 60-х годов. То время в истории
нашего искусства нередко видят сквозь
призму “сурового стиля”. Но именно он
фактически оказался чуждым Пурыгину.
Почему? Надо, наверное, иметь в виду его
живописный темперамент, не склонный к
графической монументализации формы. Да и по
сути своей “романтика строек”, идеология
“поворота рек” ничуть не были близки его
личности. Но это не значит, будто среди
всеохватной динамики шестидесятых мастер
не испытал жажды нового. Только его путь был
индивидуальным.
Вполне ощущая ревнивую настороженность коллег, художник увлекается французскими постимпрессионистами, пуантилизмом Сера и Синьяка. Изучая соответствующие методу и технику, Пурыгин стал, как он сам говорит не без иронии,“точковаться”. И делал это ради того, чтобы всемерно “поднять цвет”. Иными словами, он ищет новой степени живописной экспрессии, - и это вполне в духе шестидесятых годов. В этом движении ему поначалу как нельзя более кстати был контакт с новой натурой, уже не волжской, а крымской. Так появляются крупноформатные пейзажи Гурзуфа и Судака, и пишутся они в горячей, терпкой гамме, и кисть не боится местами буквально слепить эффектами сочетаний синего, красного, золотого, лилового, зеленого.
